За дверью наступила тишина, и отец Игнаций замер, прислушиваясь. Тянуло холодом и сыростью, пламя свечи трепетало, то разгораясь ярче, то сжимаясь под напором темноты, наползающей из углов. Было слышно, как потрескивает фитилёк – да ещё сердце стучало сильнее обычного, никак не желая внять увещеваниям старенького пурея.
- Святой отец.
Игнаций подпрыгнул. Сердце заполошно скакнуло, враз удвоив темп скачки, свеча едва не выпала из руки. Голос, раздавшийся снаружи, звучал глухо и ровно: не было в нём ни единой звонкой нотки, ни единого чувства, без которых немыслима речь детей божиих.
- А что, святой отец, погреться-то пустишь? Холодно нам, замёрзли. Ты погреться пусти-то, а? Пусти погреться, пусти. Тут мы, в холоде, погреться хотим. Отвори, святой отец, отвори. Пусти погреться, в тепло хотим, отвори…
Священник крупно дрожал. Страх накатывал из глубин его существа подобно волнам кочевников, рвущихся на Валы Айедора, страх туманил разум, разлагал душу, и хотелось лишь одного: бежать, бежать, бежать в ночь, не останавливаясь, неважно куда, только бы не стоять на месте, не слушать слов, от которых слабеют ноги и хочется кричать в полный голос.
- Пусти погреться, Игнаций, пусти, пусти! Что тебе, разве страшно? Мы хорошие, Игнаций, погреться хотим, пусти…
Капля раскалённого воска упала на руку, пронзив её резкой болью. Никогда ещё Игнаций не думал, что так трудно бывает разжать собственные зубы, никогда раньше слова не приходилось толкать наружу, подобно тележке из рудника – со скрипом, скрежетом, с надрывным дыханием. Ещё одна капля воска пала на его кожу, и это, казалось, помогло: сведённая судорогой гортань отпустила на свободу хриплые звуки голоса.
- Адвений, Аура Вита, заступник всего святого, податель благости всякой, Ангел Господень, единый и единственный, молот умысла злого, такоже нечистоты, и скверны, и тьмы гонитель, Тебе присягаю, Тебе вверяю душу и плоть мою, и всё имущество моё, и все помыслы мои, прими и властвуй, яко длань Создателя, яко свет вечносущий, яко меч на погибель врагам нашим, да воздвигнешь Ты стену между нами и грехом нашим, да снизойдёшь к молению нашему, ибо на Тебя одного уповаем в смирении, в нужде великой и в деле всяком…
Молитва отзывалась в жилах теплом, усмиряя дрожь, вселяя уверенность и надежду. Слова сами собой рождались где-то внутри, и каждое забирало кирпичик страха, каждое чуть-чуть распрямляло спину и плечи.
- Игнаций, ты же добрый. Пусти нас внутрь, мы замёрзли, нам холодно, пусти в тепло, погреться пусти. Отвори дверь, мы войдём, Игнаций. Отвори, погреемся, отвори. Пусти нас, холодно нам, пусти…
- Да низвергнешь Зверя, и всю родню его, и всех потомков его, и всех, присягнувших ему, да расточатся они, яко дым на ветру, и ныне, и во веки веков, и как есть Ты Судия и Заступник, станет слово Твоё оградой нам и опорой, и преломятся копья вражии, аки хворост, и воску уподобятся брони их, и всякому делу их взор твой станет помехой, и в том свидетельствую, и на то уповаю, и вся Церковь Святая со праведники свои.
- Пусти… Пусти, Игнаций, пусти, мы здесь, замёрзли, пусти…
Страшный голос стал тише, в нём уже не чувствовалось той силы, что едва не толкнула старика открыть дверь, голос священника же окреп, обрёл высоту и звонкость – будто меч вложили в руки Игнация, и руки сии, никогда не знавшие рукояти настоящего клинка, сжались, принимая тяжесть оружия.
- Сим призываю на себя очи Твои, гнев Твой, свет Твой и мощь Твою! Нет на мне греха, нет мерзости пред Создателем, да не преткнётся взор Твой, но пронзит пусть пречистым пламенем, и чрез меня поразит врагов наших, и да станут пеплом те, кто пятнает лик Земли Божией, да падут от имени Твоего, ибо чаша гнева пролита небом, и не иссякнет огонь её, покуда не очистится лик Творения. Предаюсь воле Твоей, Адвений, Аура Вита, Ангел Господень, да будет свет!
Священник умолк. Снаружи шелестел ветер.